Поговаривали, что роду Демьян касожского. И это была правда. Было время, удальцы со всей Восточной Европы считали за честь служить при дворе великого воителя Мстислава Владимировича Чернигово-Тмутараканского. Тогда-то и прибыл в Чернигов из Пятигорья дед Демьяна. Вскоре приглядел себе крутоплечий рубака ясноглазую северянку, но какие родители отдадут русинку за нехристя? Пришлось креститься. Крестил и детей, но дома звал их по-своему, и сына Фому называл Куденетом. Прошло ещё сколько-то лет, и израненного на Нежатиной Ниве (село под Черниговом, где в 1078 году произошла битва между Изяславом, Всеволодом Ярославичами и их племянниками Олегом Святославичем и Борисом Вячеславичем, изгнанными в Тмутаракань и вернувшимися с половцами отвоёвывать себе Чернигов) Фому-Куденета подобрали и выходили победители из дружины Всеволода Ярославича. Так и оказался он в Переяславле, а затем по воле князя, укреплявшего новую пограничную волость, отправился на Сулу. Служил в разных гарнизонах. Звали его все Куденем, что и проще, и как-то привычнее. Здесь, в Лохвице, он женился. В маленькой уединённой тверди (локальная засека с воротной башней или блокгаузом) под Кснятином, где Фома, уже урядник, командир «копья», стерёг брод на укромной тропе через пойменные болота, родился старший сын. В Прилуке, где и осел постаревший соцкий,— младший. Жизнь летела в привычной смене больших тревог и маленьких радостей: «Мир стоит до рати, а рать — до мира», но всему приходит конец…
Лютым огнём жгла Демьянову душу жажда мщенья. Вспоминалась мать, зарубленная прямо на крыльце; отец, оставшийся со стрелой в горле на пылающем забрале родного Прилука; младшие сестрёнки, уведённые солёным от слез шляхом на крымские рабьи торжища; брат, павший ещё раньше от русского же меча. Заходилось сердце неизбывной мукой, чугунели от бешенства кулаки.
Случилось однажды: помутился рассудок от ярости, бросился Демьян один на ватагу степных наездников, что, не ожидая худого и нимало не смущаясь, ехали мимо торной дорогой, увешанные добычей и, гоня пленников… Опомнился окружённый трупами, забрызганный чужой кровью. Уцелевшие половцы уносились без оглядки в клубах пыли. Сойдя с коня, Демьян молча принялся перерезать верёвки у остолбеневших полоняников.
Так началась его слава. Но много ли навоюешь в одиночку, даже если Господь одарил сказочной силой? Постепенно подобралась маленькая дружина: оруженосец Тарас, под стать хозяину «муж сильный», и несколько слуг — товарищей. У каждого — свой путь в отряд, свой счёт к «сыроядцам».
Бескорыстная служба
Несли они свою добровольную и бескорыстную службу, год за годом жизнь проводя в непрестанной разведке, помня жестокое правило: «Первым врага не увидел — считай, пропал». Вечно настороже, оставаясь невидимыми для врага, они примечали всё. Росистыми утрами искали в высоких травах «сакму» — след набега, читали следы на речных отмелях. Пробираясь дубравой, внимательно слушали птиц,— не трещат ли сороки, выдавая крадущихся по тропе чужих всадников с луками наизготовку? Днём, взобравшись на одинокий дуб или залегши на кургане, зорко вглядывались в дрожащее марево на южном горизонте — не курится ли пыль, поднятая идущей на рысях конницей? Вечером, испытующе прислушивались к волчьей перекличке — то не вражьи ли лазутчики подают друг другу весть? И ночью часовые, сторожа сон товарищей, вглядывались во тьму: не засветит ли в степной дали россыпью огненных точек чужое становище, не встанет ли за дальним лесом зарево пожарища? Высмотрев идущую в набег половецкую «чадь» (отряд, состоящий из мужчин одного рода), сторожили её на переправе или в глухой яруге. Не числом брали, а умением — стремительным, яростным натиском. Если же была она слишком велика, мчались с вестью в ближайший городок.
От приднепровского Воиня (крепость на Днепре, в устье Сулы), от берегов Трубежа, Удая и Хорола, по Сейму за Курск и дальше на восток — до Воргола и по Сосне до Ельца, к Дону, к дальнему рязанскому Воронежу, вплоть до самого Червлёного Яра (район, расположенный в среднем течении Дона и по его притокам, ниже Воронежа) пролегли их пути. Бывало, сами ходили «в поле», тревожили половецкие вежи на пастбищах Самары и Тора, отгоняли табуны, добывали «языков» с берегов Донца и Айдара. Не одну сотню христианских душ вырвали они из злой неволи, а тем, кого уберегли, предупредили, защитили — и счёта нет. Много лихих, жадных до чужого добра пришельцев с юга уложили витязи отдыхать на зелёную траву-мураву или в пушистую снеговую перину, лавиной налетая из засад, снимая часовых и вырезая на ночёвках целые ватаги.
По всему степному порубежью пела победной трубой их слава. Любил Демьяна крещёный люд. В боярских хоромах и посадской избе, в убогой хижине углежога или бортника, в юрте побратима-торчина (кочевое племя, враги половцев) и в окружённом плетнём городке бродников (вольные христианские общины жителей степи) были его людям честь и место. Зато половцы боялись Демьяна панически. Сила его казалась нечеловеческой, но ещё пуще страшила колдовская неотвратимость нападений. «Демьян слово знает: может волком обернуться, горностаем спрятаться, соколом улететь, полозом уползти, а то и невидимым стать,— говорили с опаской у ночных костров.— Мы его не видим, а он, может быть, уже здесь, смотрит вон из тех кустов…» И жутко становилось кипчакам.