«Между строчек…»
Песни Шульженко звучали по ленинградскому радио, в программах по заявкам. В самые тяжёлые дни блокады её песни вселяли надежду. Энергия, которую Клавдия отдавала слушателям, возвращалась с нескончаемыми «браво», а порою щемящей тишиной. Пришедшие на концерт, не имея сил долго аплодировать, вставали с мест в знак благодарности. Молча. Чувствовала ли она свою силу, свою ненаигранную способность заглянуть в душу? Несомненно. И пользовалась этим. Но лишь для того, чтобы помочь людям услышать самих себя. И такое проникновение было взаимным. Иначе, к чему всё это, — говорила Шульженко.
«Сколько спела песен — не знаю, — напишет она. — Никогда не считала. Наверное, несколько сотен. И за каждой — труд композитора, поэта, исполнителя. В нашем деле количество не переходит в качество… Какая судьба ожидает песню, найдёт ли она путь к сердцу, запомнится или пройдёт мимо, никого не задев? А если и заденет, то надолго ли… На эти вопросы вряд ли кто-нибудь может ответить».
15 апреля 1942 года ансамбль вернётся с очередных «фронтовых гастролей». Несколько дней — выступление за выступлением перед измученными войной бойцами. Казалось, что сил и физических, и душевных музыкантам хватит лишь добраться до дома. Но всю дорогу Шульженко не будет покидать ощущение, что судьба к ней вновь благоволит. И нельзя разочаровать её.
«Это был особый случай. Я словно ждала его. Как только Миша Максимов (автор фронтового варианта стихов «Синий платочек» — ред.) вручил мне свой текст, я спела эту песню. Никакой оркестровки не было, музыканты за моей спиной удивлённо слушали меня, а я пела с нашими аккордеонистами, двумя Леонидами — Беженцевым и Фишманом. За пять минут они сочинили отличный аккомпанемент», — будет вспоминать Шульженко об одном из многих, но столь важном для неё концерте.
— Володя, как странно всё…
— Клавочка, ты о чём?
— О поездке.
— Что не так?
— Ты говорил, что в апреле нас ждут в Кобоне, и вдруг Волхов…
— В Кобоне не до концертов. Я обещал им, что приедем на майские.
— А этот паренёк...
— Максимов?
— Ну да… Из головы не идёт... Откуда он взялся... «Здравия желаю, лейтенант Максимов, сотрудник газеты 54-й армии Волховского фронта, разрешите обратиться»... Смешной. Глаза его видел? Большие, ясные, как у ребёнка...
— По-моему, ты фантазируешь, Клава. Обычная встреча, обычные глаза…
— Ты не думаешь, что этот парень нашёл то, что мы так долго с тобой искали? — она посмотрела на Коралли, прищурясь, немного исподлобья, как это, бывало, делал отец.
— Если ты о словах, то они отличные. У Галицкого (поэт и драматург Я. М. Галицкий — ред.) в оригинале такого нерва не было.
— Как ты сухо, Володя... Там же… Там «между строчек» — живое всё… И так просто и понятно: «Знаю, с любовью ты к изголовью прячешь пла- ток голубой», — напела Клавдия и замолчала. Она вспомнила последний разговор с отцом.
— Клава, — Владимир решил, что обидел жену.
— Клавочка, прости, я… я просто устал. Это, правда, твоя песня. Надо только о руках подумать, — неожиданно произнёс он.
— О руках? — Клавдия встрепенулась.
— Да, платочек… он должен быть всегда с тобой на сцене. Купим завтра. Один взмах, и зал не отведёт глаз…
«Зал и так глаз не отводит», — подумала Клавдия, но вслух не сказала. Она взглянула на осунувшееся лицо мужа. «Нужна передышка, музыканты все на пределе», — она знала, как «потратит» незапланированный выходной.
Ти сильна, донечка
Было ранее утро. В эти часы на кладбище людей почти нет. Только те, что уже завершили свой путь. Холм над могилой отца осел и казался вровень с землёй. Клава собрала налетевшую откуда-то старую листву, достала из кармана горстку семечек и сложенный вчетверо листок бумаги. «Это песня, папа. Ты, наверное, удивишься, но она пришла. «Все буде. Тильки подождать, сама и прийде, и скаже — заспивай». Помнишь? Ты знал»…
Она поймала себя на мысли, что говорит громко, словно боясь, что отец не услышит.
— Трамваи вчера пустили, — продолжила без паузы. — Вагоновожатые трезвонили весь день... Гоша, пока уроки не начались, уговорил в кино сходить. В «Спартак», что на Салтыкова-Щедрина, мы в нём с тобой были. Со вчера там показывают «Разгром немецких войск под Москвой», но, мне кажется, уже полгорода посмотрело. Все, кто мог. А когда вернулись, знаешь, Гоша прямо с порога: «Так им и надо фрицам, за нас, за деда…» Он очень скучает без тебя, папа…
Здесь, рядом с отцом, она была просто пташкой. Маленькой, восторженной певуньей, мечтавшей когда-то о кино и славе Веры Холодной…
«Я очень устала…» — ей было жалко себя. «Ти сильна, донечка…», услышать бы сейчас. Но нет. За старшую теперь была она.
Оттаивающая после морозов земля хлюпала под ногами и налипала на ботинки. Заморосило. Погода портилась.
— Ничего, ничего, — подбадривала себя Клава. — Домой, горячего чаю и репетировать. И платочек не забыть купить
«А вдруг синих не будет?» — мелькнёт беспокоящая мысль. «Что-нибудь придумаем», — успокоит себя Шульженко и поднимется на подножку трамвая. Она выберет место около окна, сядет и закроет глаза. Сон, тягучий, глубокий, навалится почти сразу. Она будет стоять на сцене в ярком кругу света. Обрамлённый белоснежными колоннами зал покажется ей знакомым. Огромные хрустальные люстры — на верхнем ярусе, чуть ниже — ещё массивнее на золотых изящных кронштейнах. Зеркала в дверных проёмах. Тяжёлые красные портьеры. Арки под высоченным, в несколько ярусов потолком… Здесь так хорошо петь, — подумала Клава.
«Б-р-а-в-о» раскатилось эхом откуда-то сверху побежало по рядам. Кто-то бросил к её ногам букетик лиловых фиалок. «Володя…» — она искала его глазами. Захлопали седушки кресел. Зрители вставали со своих мест, зал рукоплескал.
— Спасибо, спасибо. Я люблю вас, — повторяла она и то оборачивалась к оркестру, то снова кланялась — низко, в пояс, прижимая ладони к груди. И вдруг, распрямившись, как большая сильная птица, взмахнула руками. Широко-широко… Так летают… — пронеслось у неё в голове…
— Гражданочка, выходить-то будете? Конечная, — кондуктор наклонилась и настойчиво повторяла вопрос.
— Простите, пожалуйста, — Клавдия засуетится, поправит беретку, сползшую на бок во время сна, поднимется и заспешит к дверям. — Ну, вот, проехала, теперь обратно пешком.
— Осторожней, сегодня квартал на Большой Зелениной обстреливали, — услышит она уже вдогонку и ускорит шаг…
Говорят, однажды Шульженко обронила: «Я стала эпохой нашей культуры». Её аккомпаниатор, тактично поправил: «Клавочка, это должен решать народ». «Народ может и не заметить», — грустно улыбнётся певица.
Но это, похоже, ещё одна из сотен легенд…